Юбер аллес - Страница 120

120

Повод, действительно, недурной. Но вряд ли к этому может быть причастен Райх. В Фатерлянде ценят своих людей, и уж тем более — специалистов высокого класса вроде Вебера. Использовать его как обычную разменную пешку попросту нерационально, даже ради такой выигрышной комбинации, как возвращение России в число подлинных друзей и союзников. В конце концов, есть и другие способы скомпрометировать руководство русской спецслужбы. Какой-нибудь шпионский скандал...

Все это верно, однако, если рассматривать имперское руководство как нечто единое (в памяти всплыло понятие из школьного курса физики — «материальная точка»). А это, увы, не так. В НСДАП в последние годы идет возня не лучше, чем в ПНВР... возможно, даже хуже. Ортодоксальное крыло набирает силу, «новообновленцы» требуют реформ, а Райхспрезидент Шук хранит олимпийское спокойствие, демонстративно оставаясь над схваткой. Если бы не все это, не было бы и этого дурацкого референдума, а либеральные крикуны по-прежнему митинговали бы на своих кухнях, не рискуя высунуться на улицу... Фридрих всегда относился к Шуку с большим уважением и симпатией — не только как к разумному политику и лидеру нации, но и как к боевому летчику экстра-класса, герою Люфтваффе и первому космонавту. Однако в последнее время Власов не раз ловил себя на горькой мысли, что Райхспрезидент, похоже, стал сдавать. 70 лет — не такой уж большой возраст, тем более для человека с железным здоровьем космонавта... и все же у Фридриха больше не было уверенности, что штурвал Райха в твердых руках. Право и долг командира — вести машину по курсу, а не расспрашивать пассажиров, как надо управлять самолетом...

Так, ладно. Надо рассмотреть и другие версии. Не исключено, что Никонов — никакой не противник генерала, и ДГБшники все-таки разыграли классическую партию с добрым и злым следователем.

В таком случае, может быть, ему сейчас слили специально подготовленную дезу? Нет, это исключено при любом раскладе. Во-первых, по крайней мере часть сведений проверяема — и они должны это понимать. Во-вторых, кормить его тухлятиной рановато: сначала им нужно хотя бы войти в доверие. А главное, в-третьих — нет ровно никаких причин пытаться скрыть или исказить эту информацию. Все эти сведения интересны, но не слишком актуальны. Нет, если ему и будут пытаться сбыть гнилой товар, то не сейчас... Логичнее предположить, что задача Никонова была — любой ценой втереться в доверие и разузнать, что известно Управлению — пусть не сразу, но в какую-нибудь будущую встречу. А там уже, возможно, и подбросить дезинформацию. Спецслужбы союзников не мешают друг другу, пока все помнят о правилах игры... но в том-то и беда, что основное правило этой игры состоит в отсутствии ненарушаемых правил.

И хотя Фридрих нередко чувствовал возбуждение при мысли о подлежащей распутыванию головоломке, он в очередной раз с тоской подумал о временах, когда мог отличить врага от друга по форме отметки на радаре.

Kapitel 21. 8 февраля, пятница, вечер. Москва, Белогвардейский бульвар, 8/1.

Аркадий положил отпечатанный лист на журнальный столик. Нацепил очки для чтения: тяжёлые, неуклюжие, с толстыми стёклами и расшатанными дужками, они всё время норовили сползти с носа. Тщетно: движение дужки останавливала горбинка. Впрочем, какая там горбинка! Помнится, ещё когда он преподавал, кто-то из студентов обозвал его «холмоносым». Он не возражал — всё лучше, чем «носик», прилепившееся к нему чуть ли не в яслях, да так и таскаемое по жизни (в конце концов, это стало одним из его газетных псевдонимов). Дина, кстати, говорила, что долго считала его кличку настоящей фамилией — и когда узнала, что по паспорту он, оказывается, Борисов, очень удивилась. Потом она долго уговаривала взять какое-нибудь красивое имя на иврите — как принято в той стране. Аркадий тогда разозлился и впервые в жизни на неё наорал. Потом он стал делать это часто. Наверное, слишком часто — иначе она бы его не предала. Или, наоборот, слишком редко? И никогда её не бил, кстати. Дурацкий арийский предрассудок: нельзя поднять руку на женщину. Хотя... русские вроде как тоже арийцы, а за ними это водится. То есть говорят, что водится. Говорят, ага. Аркадий попытался припомнить какого-нибудь русского знакомого, о котором можно было бы подумать, что он может... Как назло, никто не приходил на ум: русские знакомые были всё больше людьми смирными, безобидными, книжными. Буянили они только на газетных страницах, и то в основном между строк.

— Скажи... ты мог бы ударить женщину? — спросил Борисов гостя, быстро просматривая свой текст. Кажется, обошлось без ошибок, только в одном месте «р» вместо «о». Он взял пузырёк с мазилкой и аккуратно закрасил палочку, оставив только кружочек. Вытащил копирку, исправил копию.

Из-за спины раздался короткий смешок, похожий на кашель.

— Ты что, забыл? С бабёнками так: или она колется после первой пощёчины, или уж молчит... пока дело не доходит до калёного железа и электродов. А иногда молчит и после электродов. Они хорошо переносят боль, эти твари. И живучие, как кошки. Ну да ты ведь всё прекрасно помнишь, Каф.

Аркадий взял очередной бумажный бутерброд, проложенный бледной, давно выбитой копиркой. Копирка криво торчала между белых листов. Чёртова бумага... Или это его руки вдруг стали какими-то неловкими? Проклятье, это ведь оно — чувство пустоты в мышцах: первый, неизменный спутник страха... «и самый страх есть чувство пустоты», — эхом пронеслось в памяти. Чёртова культура. Ты тратишь годы, чтобы проникнуться ею, ты учишься внимать, наконец — ты начинаешь на неё надеяться, как на друга, который в решающую минуту даст тебе оружие. И когда приходит время действовать, отвечать ударом на удар, этот друг суёт тебе в руку бесполезную игрушку, деревянную шпагу — какую-нибудь ненужную цитату... Насколько всё же иудаизм глубже. «Если кто-нибудь пришел убить тебя, убей его первого». Санхедрин, 72а. Надо же, ещё помню... Толку-то...

120