Юбер аллес - Страница 121

121

— Невозможно печатать на такой бумаге, — пожаловался он. — Слишком толстая... берёт две копии в лучшем случае, — лист пошёл косо, пришлось выкручивать его назад и вставлять снова, — Нормальной, тонкой — не купишь. И копирка пропала совершенно, — он попытался заправить в машинку другую тройку листов. Валик скрипел, не желая прокручивать то, что в него заталкивали.

— Поставь себе, наконец, нормальный рехнер, — гость чуть повысил голос, — и друкер. Рекомендую «Бош». Или «Hewlett-Packard», если у тебя аллергия на дойчтехнику. Кто сейчас печатает на машинке?

— Например, я. И намерен это делать и дальше, — Аркадий прислушался к своему голосу: кажется, он звучит достаточно твёрдо. Главное — не показать, что он боится. Не показывать страха, ни в коем случае не показывать своего страха. Хотя этот умеет чуять страх, носом или чем-то ещё... Когда-то и он сам это умел, когда был Кафом. Хотя и тогда он умел это плохо, а уж сейчас... О чёрт, как некстати, как же всё это совершенно некстати...

— Не могу читать с экрана, совсем, — пожаловался он. — И писать в рехнер. Хотя из-за этого у меня проблемы с издательствами. Всем нужна... как они это называют?.. Электронная копия, вот.

— Найми девочку с рехнером и диктуй ей. Это обойдётся тебе рублей в четыреста за месяц. Не такие уж большие деньги.

— Для меня это большие деньги.

Он справился, наконец, с валиком. Перевёл каретку. Деликатно тренькнул звоночек.

— М-м-м... скажи, а как ты сюда вошёл?

— Через дверь.

Борисов почувствовал, что в этой фразе что-то не так, и тут же напомнил себе, что гость не иронизирует, а говорит по существу. Существуют разные пути попасть в закрытое помещение. Например, через окно. Через пролом в стене. Через дыру в потолке. Или через дверь. Он воспользовался дверью... Чёртова, чёртова культура. Она отучает от прямых значений слов.

— Ну да. Ты ведь хорошо умеешь открывать замки.

— Смотри-ка, ты ещё что-то помнишь... Ну да. Я не забываю старых навыков: они могут быть полезными. То, что стоит у тебя в двери — говно. В детстве я такое открывал пальцем. Ещё эти проводочки. Ты поставил квартиру на полицейский контроль? У тебя есть что брать?

Борисов провернул рукоятку, и бумага с тихим хрустом вылезла наверх.

— Я не люблю незваных гостей, — Аркадий решил, что может себе позволить такую фразу. — К тому же меня в любой момент могут посетить люди в штатском. Я сотрудничаю с либеральными изданиями, а они этого не любят.

— Ты думаешь, что полиция защитит тебя от ДГБ?

— Зря иронизируешь. Не то чтобы защитит. Но может получиться забавно: эти приходят, а потом прибегают те и начинают разбираться на месте. Не смейся, иногда это работает.

Гость, судя по всему, задумался: cтало тихо.

Борисов попытался сосредоточиться на статье, но ничего не вышло.

— Н-даа, — наконец, нарушил молчание гость. — Понимаю. Подтаивающий тоталитаризм. Общая структура ещё имперская, как её дойчи ставили. Но координация работы ведомств, на которой всё и держится, уже сбоит... Хорошо. Кстати, — добавил он, — стуча по клавишам, ты нарушаешь святость субботы.

Аркадий поджал губы. В этот момент его сморщенное лицо с огромным носом стало совсем похоже на мордочку басенной мартышки в очках.

— Пикуах нефеш, — вздохнул он, — «спасение жизни». Нет ничего превыше жизни юде. В Санхедрине сказано: если юде заставляют выбирать между заповедями Торы и смертью — пусть преступит, но не умрёт. Причём, заметь, нарушение субботы не просто допускается, но является требованием Торы. Даже если непосредственной опасности нет, но есть хотя бы опасение, что соблюдение субботы может привести к гибели юде, он обязан, именно обязан, нарушить субботу. У меня такое опасение есть. Значит, это ситуация пикуах нефеш, и я обязан нарушить святость субботы.

— И кто тот юде, которому угрожает опасность?

— Я, — ответил Аркадий. — Если я не допишу статью до завтрашнего утра, у меня будет нечем заплатить за комнату.

— Очень смелое толкование. Мудрецы говорили о сохранении жизни, а не о деньгах.

— «Если тебе предложат выбирать — кошелёк или жизнь, выбирай кошелёк, ибо без кошелька всё равно смерть», — процитировал Аркадий. — Это, конечно, не учение Торы, но, по крайней мере, сказано умным юде. К тому же это правда. Я должен хозяевам этой конуры уже за четыре месяца. По закону они давным-давно могут меня выкинуть отсюда. Пока они терпят, но больше терпеть не будут. На улице я жить не умею. В подобной ситуации...

— Не драматизируй, у тебя это плохо получается. Не надо делать того, что у тебя плохо получается. Просто скажи, что тебе сейчас нужны деньги, и тебе наплевать на все мицвот вместе взятые...

Гость вновь замолчал. «Осматривается», — подумал Борисов. Было бы что осматривать. Холостяцкое логово. Дыра. Гнездилище бывшего интеллигента, опустившегося до дешёвого журнализма. Жуткое, кстати, слово — «гнездилище». Оно напоминало ему червя, состоящего, как из члеников, из самых мерзких русских букв: согбенного, пресмыкающегося «гэ», злобно зудяшего «зе», тупого дубового «дэ», давящегося блевотой «эль» и по-насекомьи кусучего «ще». Гнездилище. Вот именно.

Аркадий закрыл глаза и попытался как можно подробнее представить себе окружающую обстановку: когда-то очень давно его этому учили. Получилось не очень: зрительная память не держала целого образа, а выхватывала отдельные детали. Выцветшие жёлтые обои в мелкий цветочек. На потолке — покосившаяся двухрожковая люстра без одной лампочки. Столик с машинкой. Трёхногий табурет, прислонённый к стене. На нём груда разлохмаченных пожелтевших бумажек, придавленная Торой в кожаном переплёте. Когда он последний раз открывал Тору? Кажется, там, в той стране. В тюрьме. Там была только Тора и старые газеты... нет, этого вспоминать не надо. Что у нас есть ещё? На подоконнике — замусоленные словари и чашка с чайной заваркой. Кипы расползающихся газет, корректур, вырезок, норовящие стечь на пол грязным ручьём. Под батареей стоит жестяная мисочка для воды: труба протекает, надо бы починить, но хозяева жалеют денег. В мисочке плавает пузырёк с засохшей замазкой для бумаги, похожий на дохлую аквариумную рыбку... Узенькая постель, рядом табурет, на котором сидит гость. Двустворчатый шкафчик с необходимыми книгами. Наверху — третий том иерусалимского издания Бубера, заложенный пожелтевшей брошюркой «Исследование грамматики числовыми методами»: его первый и последний научный труд, в дальнейшем он занимался совсем другими вещами... Гранёный стакан с поломанными карандашами, тупыми ножницами и прилипшим ко дну ластиком со слоном. Странно: стакан он отлично помнит, но вот где он? Дина очень любила выбрасывать такой хлам, особенно втихую, когда его нет дома. Но Дины больше нет. Она там, в той стране. Он прожил там шесть лет, а ведь так и не побывал в Святом Городе. Он не доехал до Иерусалима какого-то километра, когда его машину остановили. Потом была тюрьма.

121