Юбер аллес - Страница 303

303

Он обхватил голову руками: мысли разбегались.

Усилием воли он заставил себя встать. Включил свет. Люстра засияла каплями хрусталя, осветив просторную спальню. Сверкнули бронзовые ручки старинных платяных шкафов. Полированные дубовые панели забликовали, и только плотные шторы мягко погасили световую волну, не давая ей вырваться наружу, в ночь.

Шук поднял глаза на портреты, висевшие на стене напротив.

Три полотна. Коричневое, белое и чёрное.

Копии и репродукции этих портретов — разного качества, от многоцветных глянцевых до листков с урезанными краями — висели в десятках миллионов дойчских учреждений, домов, квартир. Оригиналы находились здесь, в его спальне.

Коричневый портрет. Адольф Хитлер в фельдграу, на фоне взрытой снарядами земли. Одна из лучших работ Отто Райхенбаха. Исторически недостоверное изображение: в то время Хитлер ещё не носил знаменитых усов щёточкой, да и лицо его было моложе... Тем не менее, именно это изображение было признано каноном. Во всяком случае, психологи политуправления рекомендовали из девяти или десяти вариантов именно этот. И, похоже, оказались правы. Даже старые хитлеровцы предпочитают коричневый портрет, а не что-нибудь другое. Это хорошо: тот, кто принимает имперский канон, тем самым уже встраивается в систему имперской идеологии...

Второй портрет, белый. Эдвард Дитль на фоне белоснежных альпийских снегов. Работа Густава Адольфа Моссы, бывшего декадента, впоследствии — одного из самых ортодоксальных художников классического имперского реализма. Картина и в самом деле удачная. Те, кто знали второго Райхспрезидента лично, могут сказать: он был именно таким...

И, наконец, третий портрет, чёрный. Он сам, Вальтер Шук, третий Райхспрезидент, в скафандре без шлема на чёрном фоне со звёздами. Тоже, кстати, не вполне точная картина — эти скафандры сделали уже потом, он надевал такой уже на Земле, пару лет спустя, позируя перед камерами, а на «Норде» они летели в обычных высотных комбинезонах... Кисть Васильева, знаменитого русского художника-ультрагерманиста — очень, очень жаль, что он погиб так рано и так бессмысленно... Но в своё время это был сильный жест: объявить каноническим именно портрет Васильева, а не творение какого-нибудь унылого берлинского академиста. Он, Шук, настоял на этом варианте, несмотря на всё противодействие политуправления, настаивающего на том, что автором официального портрета может быть только дойч. Западники тоже комментировали это решение — как всегда злобно, ехидно, с гадкими намёками на то, что в Райхе уже нет достойных художников... Кто бы говорил! Неужели ту мазню, которую выставляют в нью-йоркских галереях и лондонских музеях, кто-то всерьез считает искусством?..

Райхспрезидент встряхнулся. Слишком много посторонних мыслей в голове. Плохо: думать надо о чём-то одном.

Дитль не зря учил его — сначала погружаемся в чувства, потом сопоставляем факты, потом делаем выводы. Ну что ж, мы так и сделаем.

Итак, чувства. В последнее время его донимает чувство тревоги. Снятся плохие сны. Этот сон про посадку «Норда» — уже не первый, после которого он просыпается в холодном поту. Однако впервые сон был столь отчётливым и конкретным. Значит, его мозг хочет ему что-то сказать. Что-то, чего он не хочет слышать. Весь фейерверк мыслей, накрывший его после сна — отсюда же.

Интересно, что сказал бы по этому поводу Фройд? В своё время он, Шук, попытался было прочесть какую-то работу этого, с позволения сказать, мыслителя. Сломался он на описании каких-то «анальных комплексов», или как их там ещё. Наверное, и в образе стреляющих пулемётов старый шарлатан нашёл бы что-нибудь «фаллическое». Или «анальное». Или ещё что-нибудь в этом роде... Припомнилось, как блестяще срезал один берлинский студент заезжего профессора-фройдиста — в период позднего Обновления одно время были в моде университетские диспуты с представителями враждебной идеологии. Столь же рискованный, но и столь же сильный пропагандистский ход, как и знаменитое приглашение западной прессы в освобожденный от большевиков Ленинград во время войны... «Всякий круглый в сечении предмет, длина которого значительно превосходит диаметр, есть фалличекий символ», — вещал этот бывший житель Остеррайха, уже успевший приобрести нью-йоркский акцент. Австроамериканец, как могли бы сказать скунсы теперь... «Да-да, — невозмутимо отозвался студент, — например, леска.» Аудитория громыхнула хохотом, профессор пошел красными пятнами. Этот эпизод тогда показали в вечерних теленовостях...

Стоп. Не отвлекаемся. На самом деле человеческое сознание устроено гораздо проще. В уме большинства людей имеется противоречие между краткосрочным и долгосрочным прогнозом. Например, человек знает, что пренебрежение физическими упражнениями и излишества в еде вредят здоровью, и даже согласен с этим. Но, глядя на дымящуюся отбивную и кружку пива, не может себе отказать в этих удовольствиях. Соответственно, неприятное знание о последствиях отодвигается в далёкий угол, пока бифштекс не съеден и пиво не выпито. Потом, разумеется, наступает раскаяние — до следующей кружки.

Но бывают случаи, когда прогноз хочется забыть надолго. Например, транжир и мот старается не думать о состоянии своего счёта. Неприятная правда начинает прорываться в сознание с чёрного хода. И завсегдатай ресторанов вдруг замечает, что ему неприятно проходить по улице с вывеской «Банк». Впрочем, вывеску он тоже пытается не замечать — и поэтому думает, что ему неприятна сама улица... И так во всём. Дитль в одной из речей — менее известных, чем речь о господстве, но не менее значимых — определил суть национал-социализма как систематические предпочтение долгосрочных прогнозов краткосрочным. Делать не то, что хочется сейчас, а то, что понадобится завтра. Следовать разуму, а не чувствам, и уж точно — не разуму, подчинённому чувствам. Отсюда же он, кажется, выводил и приоритет интересов нации над интересами индивида...

303