Юбер аллес - Страница 28

— Вот и составь, пожалуй. К тому же там подают отличный чай с травами по-славянски.

— Предпочитаю хонг.

— Китайский красный? Это как-то очень по-коммунистически, — съехидничал Хайнц.

— Старые почтенные сорта и никакой идеологии, — в тон ему ответил Фридрих. — Кстати, если бы Китай не был красным, это стоило бы других денег. Просто чай — практически единственная статья китайского экспорта, помимо минерального сырья. Ну, и не считая того хлама, который они производят нелегально под видом известных марок, но с этим на серьезный рынок не выйдешь... Насколько я помню, каждый пятый китаец проводит жизнь на чайных плантациях. Кстати, если бы они сократили производство и подняли цены, то получили бы те же деньги, а то и больше. И сэкономили бы десятки тысяч часов человеческого труда. Но такая простая мысль не приходит им в голову: они считают, что чем больше продашь, тем больше заработаешь. Коммунизм несовместим не только с человеческой природой, но и с хорошей бухгалтерией.

— Вот в этом ты сильно ошибаешься, — серьёзно сказал Эберлинг. — У них с бухгалтерией не так уж плохо. Но давай всё-таки поторопимся, что ли. Я и в самом деле хочу есть.

Через десять минут друзья уже шли по заснеженному Арбату. Сырой ветер приутих, и мерно падающий снег в свете фонарей даже казался красивым.

Торговцы потихоньку сворачивались, укладывали и перекладывали товар, уже не надеясь на скорый барыш. Давешняя девка в шинели продолжала стоять на своём посту: видимо, дневная выручка её не устроила.

Неожиданно из тёмного проулка выкатился непонятного вида господин в огромной лисьей шубе и шапке из того же меха. Он как-то очень быстро пронёсся мимо Фридриха, задев его плечом (Власов брезгливо отшатнулся), подвалил к девке и навис над ней, что-то гундя — тихо, зло, неразборчиво. Девка отлаивалась простуженным высоким голосом. Власов прислушался, но понять ничего не смог.

— Вот, кстати, колоритный типаж... — протянул Эберлинг. — Ночная жизнь. Точнее, предпринимательство. Этот, в шубе — хозяин балаганчика.

— Так, значит, это он торгует серпом и молотом, — протянул Фридрих. — А местная полиция, я так понимаю, в доле?

— Ох, ты опять со своей бескомпромиссностью, — вздохнул Хайнц. — Понимаешь... тут всё очень сложно.

— Мне приходилось слышать эти слова много раз. Как правило, они прикрывали какое-нибудь очень простое обстоятельство, о котором не хочется говорить вслух.

— Ну ты сам понимаешь — нельзя ведь всегда и во всём действовать согласно уставу и партийной программе, — Эберлинг повёл плечом, — есть же и реальная жизнь. Вот, например, этот, в шубе... Я ведь интересовался этой ситуацией. Знаешь, что сказали безопасники? Он — платный осведомитель. Полиция закрывает глаза на то, что он приторговывает серпом и молотом, а он сдаёт им наркодилеров. Принцип меньшего зла.

Мужик в шубе ударил девку по лицу. Та завопила в голос, потом попыталась заплакать. Получилось громко, но неубедительно.

— Я не уверен, что серп и молот — «меньшее зло», — холодно сказал Власов. — Во всяком случае, мой отец был иного мнения.

— Ну будь же ты реалистом! Сейчас другие времена. Коммунизм как таковой непопулярен. Оставим в стороне Петербургский процесс. Но китайцы сделали всё, чтобы от этой идеи остались рожки да ножки.

— Ты мне вроде что-то хотел сказать насчёт бухгалтерии? — припомнил Фридрих.

— Потом, потом... Пойдём.

Через несколько минут друзья дошли до освещённого фасада, над которым горела надпись «Калачи» с двумя рыжими неоновыми блямбами по бокам.

Присмотревшись, Фридрих сообразил, что эти штуки изображают какие-то хлебобулочные изделия — судя по форме, кренделя. Из чего Власов сделал закономерный вывод, что заведение принадлежит русским или юде: хозяин-дойч, прежде чем использовать в названии своего дела непонятное слово, хотя бы заглянул бы в энциклопедию.

Внутри оказалось тесновато, зато тепло. Свет давали круглые лампы, свисающие с потолока на витых металлических хоботках. Возле гардероба стояли две девушки в свитерках и синих американских брючках. Пожилой портье, кряхтя, пытался пристроить на высокий крючок меховую шапку, ещё искрящуюся крохотными капельками воды от подтаявших снежинок.

Хайнц небрежно перекинул через барьер свой длинный серый плащ, и пошёл прямо в зал. Видимо, его тут хорошо знали. Власов с удовольствием освободился от куртки и отдал её гардеробщику, получив в обмен тяжёлый деревянный жетон с выжженными цифрами «67». После этого он направился было в зал, но потом решил, что не худо бы сперва зайти в мужскую комнату: неприятное чувство внизу живота давало о себе знать. Туалет был выложен ярко-красной плиткой тревожного оттенка — за исключением чёрного пола и столь же чёрного потолка. Власов понимающе усмехнулся: сочетание цветов настраивало на совершенно определённый лад — быстренько сделать свои дела и поскорее уйти. Фридрих, впрочем, и не собирался задерживаться.

Уже застёгивая брюки, он вдруг услышал, как из соседней кабинки вдруг раздалось: «Здорово, Курц! Как ты жив, старик?» Фридрих сообразил, что кто-то разговаривает по целленхёреру, но невольно прислушался.

«Что ты говоришь? Счёт-фактура?... У кого там вторая подпись? Что? Не слышу! Этот урод, Ханс? Ну что ты от него хочешь, типичная немчура» — слово было произнесено с явным отвращением. «В общем, пусть всё подписывает и едет. Едет пусть, говорю! В Цюрих этот грёбаный, чтоб его...» — дальше пошёл какой-то совершенно невразумительный разговор о финансовых операциях, перемежающийся бранью.