Юбер аллес - Страница 204

204

Что ж — теперь они знают, что он видел слежку, но она его не более чем забавляет. Лемке доложил, что «Фольксваген» ушел по Сретенке в противоположную сторону. Фридрих особенно не обольщался — вероятно, наблюдение все же не снято, а передано кому-то другому... но, надо надеяться, они понимают, что он это понимает. И, стало быть, не считают, что он что-то пытается скрыть. Вот только как к этому отнесутся израильтяне? Но это уже их проблемы, и будем считать, что они к таковым подготовились...

Власов предвидел возможные дорожные приключения, и потому выехал из дома с хорошим запасом — так что в 15: 53 он уже входил под арку дома напротив невысокого здания швейцарского посольства. Вопреки обыкновению, возле арки и под ее сводами не было никаких зазывных указателей, однако в колодце внутреннего двора обнаружился пристроенный к основному корпусу бирюзовый двухэтажный особнячок с двумя башенками под пирамидальными крышами, увенчанными большими декоративными флюгерами. «Ресторан ХЕЛЬВЕЦИЯ» — гласила стилизованная под готику надпись на фасаде.

Фридрих потянул на себя тяжелую дверь с мутным стеклом (попутно обратив внимание на глазок видеокамеры) и оказался в небольшом тамбуре, где обнаружились еще две двери — та, что прямо, застекленная, вела, очевидно, в зал ресторана, а белая дверь попроще уводила куда-то направо. Первую дверь загораживал серьезный молодой человек в черном костюме, мало похожий на швейцара. На швейцарца он, кстати, тоже особо не походил.

— Я по приглашению, — сказал Фридрих в ответ на его изучающий взгляд.

— Я знаю, — кивнул тот и взялся за ручку боковой двери. — Я провожу вас в отдельный кабинет.

За дверью оказался коридор, который, очевидно, огибал главный зал и сворачивал налево; за поворотом по левую руку начались двери с номерами. Фридрих оценил предусмотрительность: посетители в общем зале не могли видеть, кто входит в кабинеты. Молодой человек отпер дверь с номером 3 и вручил небольшой ключик Власову:

— Прошу. Тот, кого вы ждете, сейчас подойдет.

На круглом столике, покрытом белоснежной скатертью, стояла изящная вазочка с искусственными цветами, но это было все. Ни приборов, ни хотя бы меню. Фридрих обернулся, желая спросить молодого человека, но тот уже ретировался, мягко прикрыв за собой дверь.

Власов повесил куртку на вешалку в углу, уселся на один из двух стульев, бросил взгляд на часы — еще 5 минут — затем с иронией покосился на вазочку. Только микрофон, или видеокамера тоже? Впрочем, не имеет значения. Он понимал, что согласился на встречу на чужих условиях, понимал это и Мюллер, давший ему добро. На всякий случай он слегка вытянул из кармана целленхёрер, бросил взгляд на экранчик. Так и есть — сигнала нет. Ну что ж.

Гуревич появился точно по часам. Молча кивнув Власову, он тщательно запер дверь и проследовал к столу шумной шаркающей походкой. Это был старик лет шестидесяти пяти, среднего роста, грузный, с вросшей в плечи головой. Его абсолютно белые волосы были коротко подстрижены, а на одутловатом лице, казалось, навеки застыло выражение брюзгливой усталости. В вяло опущенных уголках губ, в морщинах у выцветших глаз словно сосредоточилась вся печальная мудрость древнего народа: «ничто не ново под луной», «и это пройдет» и что там дальше у Экклезиаста... Несмотря на явно семитские черты и избыток лишних килограммов, Гуревич чем-то напомнил Фридриху Мюллера. Вероятно, этой брюзгливой маской, доверять которой точно так же не следовало.

Израильтянин некоторое время кряхтел, устраиваясь на стуле, и наконец произнес по-русски: «Добрый день».

«...дорогой», — автоматически достроил мысленно фразу Фридрих и тут же сердито велел себе отогнать неуместные аналогии. Но Гуревич, разумеется, не стал заканчивать фразу по-мюллеровски. — Будем говорить по-русски, если вы не возражаете, — сказал он вместо этого; акцента в его речи не слышалось совершенно. — В данном случае это не просто дань дипломатической вежливости, но и удобно для нас обоих. Вам ведь этот язык тоже, как я понимаю, не чужой?

— Хорошо, — кивнул Власов. Хотя многие израильтяне, особенно из старшего поколения, знали дойч, вести переговоры на нем с гражданами Райха они считали ниже своего достоинства; естественно, даже те немногие из дойчей, которые — в основном по долгу службы — знали иврит, обычно платили им той же монетой. Обычно для переговоров без переводчика выбирался какой-нибудь третий язык, которому в идеале следовало быть строго нейтральным, но не так уж много осталось на Земле нейтральных стран, чьи языки были бы хорошо известны. Чаще всего выбирали английский, который был широко распространен в Израиле благодаря обширной британской диаспоре, оставшейся после ухода бывших колонизаторов с Ближнего Востока, и в то же время изучался в Райхе как язык потенциального противника. Понятно, что и такой выбор был политически небезупречным; впрочем, израильтяне, хорошо относившиеся к «своим» англичанам (с каждым поколением все менее походившим на англичан), тоже не особо жаловали араболюбивых жителей Великобритании и США. Вторым по распространенности в Израиле иностранным языком был русский (благодаря послевоенному наплыву иммигрантов из России); в Райхсрауме его тоже знали многие, правда, в основном на восточных землях, а не в Дойчлянде. Но в данном случае перед Гуревичем был необычный дойч, и израильтянин, конечно, знал это. Равно как и Власов успел ознакомиться с досье на Гуревича и узнать, что тот прожил в России первые 17 лет своей жизни.

— Нам подадут какую-нибудь еду? — осведомился Фридрих. Он уже не рассчитвал на это и даже, пожалуй, предпочел бы отрицательный ответ. Конечно, Гуревич — не Спаде и даже не Бобков, и все же мысль, что Вебер тоже пришел на некую встречу, считая себя в полной безопасности, и получил там порцию штрика, нет-нет да и напоминала о себе.

204